Сосланд. Введение в аттрактивистику

Сосланд А. И.

Введение в аттрактивистику

Привлекательность как проблема научного дискурса

Что делает привлекательным текст, не имеющий отношения к художественной литературе? Принято считать как нечто само собой разумеющееся, что «нравиться читателю» — это удел художественного текста. Философ, психолог (мы имеем в виду области психологии, не связанные с экспериментальной работой), филолог как будто не ставят перед собой задачу понравиться читателю, подобно тому, как это делает беллетрист. Он формирует или транслирует некие научные истины, ценность которых в их адекватности, научной обоснованности, валидности и пр. По некоему умолчанию принято считать, что эти роды письма не должны быть привлекательными. Тем не менее давно понятно, что это не так. Однако если для беллетристики, вообще для «искусства», аспекты привлекательности давно и подробно разработаны, то для научного дискурса такой вопрос, насколько нам известно, не ставится вообще. Первый шаг на пути к пониманию этих обстоятельств — попытка создания концептуального аппарата, методологии, которая позволила бы нам приблизиться к ответу на этот вопрос.

Методологический аппарат, который создается под эти задачи, назван нами аттрактив-анализ. Цель его — создание возможности для понимания той стратегии, которую автор философского текста выстраивает, преследуя

простую цель, заключающуюся в том, чтобы его читали. Здесь мы отчасти развиваем идеи, заложенные в известном исследовании Ж. Бодрийара «Соблазн» [3].

Два мира

Для понимания аттрактивности как таковой нам необходимо ввести довольно важное противопоставление. Речь идет о «двух мирах» — мире, существующем по принципу реальности (далее — Мирпреа), и мире, существующем по принципу удовольствия (далее — Мирпрудо). Это противопоставление, как известно, основательно проработано в психоаналитической традиции, где принцип удовольствия и принцип реальности — основные регулирующие полюса в экзистенциальном пространстве.

Мирпреа — это жестко регламентированный мир производства материальных ценностей, мир, где главное заключается в отказе от гедонистической ориентации, рационализация всех аспектов существования. В этом мире этический императив сужает наше жизненное пространство, подчиняет время жесткому режиму. Мы в значительной степени вынуждены отказаться от претензий на собственную неповторимость, автономию. В Мирпреа тон задается производственной необходимостью, регламентом, принуждением, репрессией, напряжением, достижениями, рефлективностью, ответственностью, легитимностью. Особенно отчетливо эта картина мира представлена, в частности, в протестантском мировосприятии, как его нам преподносит М. Вебер в своих классических исследованиях.

Мирпрудо — мир, существующий в значительной степени параллельно, порой вторгающийся в Мирпреа, но ориентирующийся на собственный режим, собственные законы функционирования. Тон задается здесь гедонистической ориентацией, игрой, измененными состояниями сознания, нарциссическим мировосприятием.

Сама по себе констатация существования этих миров не представляет большого интереса и не претендует на серьезную новизну. Помимо того, что эта тема проработана в психоаналитической традиции, существуют и иные теории такого разделения. Известный пример в этом духе — концепты инфантильного и реалистического мира Ф. Е. Василюка (см.: [4]). Мы, однако, используем здесь иные конституирующие признаки, нежели Василюк (у него речь идет о характеристиках внешний/внутренний, сложный/трудный). Мы хотим также противопоставлять Мирпреа и Мирпрудо не диахронически (инфантильный мир естественно предшествует зрелому — реалистическому). Речь идет о синхроническом сосуществовании, в режиме постоянного взаимодействия, взаимопроникновения, перекрестных заимствований и репрессий.

Однако в фокусе нашего внимания будут различные режимы взаимодействия этих миров, особенности их взаимоотношений на уровне текста. Тут мы постараемся ввести в оборот целую систему концептов, которые и будут описывать своеобразие взаимоотношений Мирпреа и Мирпрудо.

Аттрактивность

Так вот, аттрактивность, как мы ее мыслим, заключается в том, что тексты, принадлежащие вроде бы к пространству Мирпреа, на самом деле несут в себе множество признаков Мирпрудо. Мы исходим из того, что Мирпрудо является заведомо более привлекательным, чем Мирпреа. Не приводя пространных обоснований, мы просто исходим из того, что в нашем контексте «наслаждение» более привлекательно, чем «долг», «свобода» — чем «принуждение», «беспечность» — чем «напряжение» и т. д. Вне всякого сомнения, очень много привлекательного и в Мирпреа. Но в данном случае для нас важно именно то, как Мирпрудо проникает в Мирпреа. Тексты, о которых пойдет речь, принадлежат именно Мирпреа и этим-то легитимированы. Речь

идет о принадлежности миру науки, каковая относится преимущественно к Мирпреа. Интересным ходом будет именно преодоление иллюзии этой принадлежности, выявление элементов Мирпрудо.

Важным является и то соображение, что для любого продвижения идей Мирпрудо необходимо использование средств и правил Мирпреа. Для того чтобы так или иначе вести речь о гедонистическом, трансовом и пр., мы должны встраиваться в общепринятый порядок речи. Для того чтобы сделать текст доступным другим, я вот сейчас добросовестно набираю его на компьютере, не без сожаления пожертвовав иными, гедонистически ориентированными способами времяпрепровождения, переходя таким образом из Мирпрудо в Мирпреа. В конце концов для разговора об удовольствиях, явлениях преимущественно невербальных, мы используем речь — продукт, порождаемый Мирпреа. Таким образом, эти два мира находятся в состоянии постоянной перекрестной апроприации друг у друга практик, пространства, состояний.

Все это говорит об одном: аттрактивность, как мы ее понимаем, существует на границе между этими двумя мирами. Интересным является не столько Мирпрудо сам по себе, сколько его пограничные области, смешанные состояния, анклавы на чужой — Мирпреа’ной территории.

Если, допустим, художественная литература по преимуществу принадлежит Мирпрудо, то философская и психологическая литература, как это следует из некоего молчаливого соглашения, относится соответственно к Мирпреа. Ясно, что эти дискурсы встроены в мир научного обихода, и на первый взгляд не имеют ничего общего с Мирпрудо. Наша цель не просто продемонстрировать, что это все не так. Главное — сформировать определенную систему концептов, которые позволили бы нам предметно говорить об аттрактивистике как о самостоятельном подходе к анализу текста.

Две важные оговорки. Во-первых, мы с самого начала хотим провести четкую границу между аттрактив-анализом и анализом текстов в других традициях. Речь идет о разных аналитиках, точнее сказать — о разных оптиках. Они могут друг с другом конкурировать, друг друга дополнять, но речь здесь будет идти о разных видах анализа.

Во-вторых, метод аттрактив-анализа, как мы его понимаем, не включает в себя, скажем так, банальную аттрактивистику, ориентированную на заурядные требования к «качеству» научной литературы, логике построения текста, ясности и экономности в изложении и т. п.

К этому же, банальному разряду привлекательности относились бы и тривиальные, однозначные тексты, относящиеся к дискурсу Мирпрудо. Например, по разряду банальных проходили бы директивные описания сексуального действия или состояния, достигаемого при употреблении психоактивных препаратов. Мы говорим именно о феноменах, возникающих на границе Мирпреа и Мирпрудо.

Аттрактивистские аллюзии

Итак, обозначим те каналы, которые связывают два мира, находящихся «по ту и по эту сторону принципа удовольствия». Назвав их аттрактивистскими аллюзиями (далее — аттраллюзии), мы подчеркиваем их определенную дистанцию по отношению к их коррелятам. Они репрезентируют определенные концептуальные связи внутри философского или иного гуманитарного текста (психологического, культурологического филологического и т. д.) — текста с теми или иными локусами Мирпрудо.

Для начала неплохо было бы их перечислить и коротко охарактеризовать.

Трансовые аттраллюзии

Речь идет о концептах, которые ассоциируются или могут ассоциироваться с различными измененными состояниями сознания (ИСС) гедонистичными по своей сущности. Различные виды транса можно проследить по

различным видам их формирования. Это могут быть феномены, возникающие при психопатологических состояниях, а также в результате приема психоактивных веществ, или как результат применения психотехник. В этом контексте мы склонны рассматривать как трансовые и все феномены, имеющие отношение к эротике и сексуальности. Традиция такого рассмотрения заложена еще в «Пире» Платона, где любовь рассматривается как некий род безумия, исступления.

Различные типы ИСС имеют свой прототип и в психопатологической феноменологии. Эта триада «наркотический препарат — психотерапевтическая практика — психопатологический феномен» дает нам основания для весьма достойной классификации измененного состояния сознания.

Не составит большого труда выделить следующие таксоны (разумеется, речь здесь пойдет о гипотетических представлениях, нуждающихся в эмпирическом уточнении).

1.      Кокаиноподобное ИСС — характеризуется, как известно, выраженной расторможенностью, двигательной активностью, состоянием эмоционального подъема и возбуждения. Это ИСС может быть связано с применением игровых терапевтических практик, двигательной, танцевальной и т. п. терапии. Всякого рода активация, будь то телесно ориентированная или какая-нибудь иная, по определению сориентирована именно на этот тип ИСС.

Из психопатологических феноменов этому ИСС соответствуют всякого рода гипертимные состояния маниакального характера. Для них, как и для соответствующего транса, характерно повышенное настроение, форсированная активность, пониженная утомляемость и т. д.

2.      Марихуаноподобное ИСС — характеризуется тем, что при нем существенно облегчены все коммуникативные процессы. Ощущение безопасности, некритичность, своеобразная беззаботность сочетаются здесь с расторможенностью влечений, в первую очередь, как водится, сексуального. Видимо, это состояние характерно для терапий, проходящих на активной коммуникационной волне. Эти состояния типичны для групповых терапий, возможно, психодрамы. Такие известные концепты клиент-центрированной психотерапии, как «эмпатия» и «безусловное позитивное принятие», обычно не проходят традиционно по разделу ИСС. Однако различение морфологий ИСС позволяет нам взглянуть на эти понятия с новой точки зрения. Марихуаноподобное ИСС, видимо, самое распространенное неспецифическое состояние такого рода. Судя по всему, оно так или иначе присутствует в любой удачной терапевтической коммуникации.

Параллель из психопатологии здесь отчасти аналогична кокаиноподобной развязанности, с той лишь разницей, что основной упор здесь не столько на повышенный фон настроения, сколько на коммуникационную активность.

3.      Морфиеподобное ИСС — характеризуется отрешенностью, выпадением из реальных обстоятельств места и времени. В сущности соответствует клиническому феномену сумеречного состояния сознания. Имеет место при простых транстерминационных феноменах вроде так называемого классического гипноза, медитации, аутогенной тренировки. Ключевой момент — интенсивная релаксация.

Клиническая психиатрия в качестве подходящей метафоры предоставляет нам так называемые сумеречные расстройства сознания.

4.      Галлюциногеноподобное ИСС — связано с переживанием различного рода обманов восприятия. Онейроидный (сновидный) театр является основным привлекательным моментом в трансперсональной ПТ, пневмокатарсисе. Переживания зрительных образов чаще всего носят спонтанный характер. Психопатологическая параллель — любой галлюцинаторный синдром.

Привлекательность различных концептов гуманитарного дискурса так или иначе завязана на измененные состояния сознания. Свобода и безумие, бессознательное и миф, метафора и игра, трансгрессия и маргинальность — все эти концепты обращают нас к миру, где нет рефлексии, где снижен сознательный репрессивный контроль. Без сомнения, они являются предметом анализа в разных парадигмах, но аттрактивистика создает дополнительный ракурс в их исследовании.

Нарциссические аттраллюзии

Мы исходим из того, что философ, вообще гуманитарий, как автор текста латентно репрезентирует в нем свой собственный идеализированный образ, ориентируется на него. Этот образ автора гуманитарного текста так или иначе выставляется в привлекательном ракурсе, сам представляет собой определенную соблазняющую инстанцию. Нарциссическое тоже проходит по разряду Мирпрудо, ибо отчетливо и сильно противостоит этическому. Этика всегда отдает приоритет интересам. Всем этическим принципам свойствен пафос самоотречения в пользу Другого и поэтому они в корне антинарциссичны и относятся целиком и полностью к Мирпреа.

Нарциссизм формирует в структуре личности так называемое грандиозное Я [9]. В своем исследовании Е. Т. Соколова и Е. П. Чечельницкая выделяют следующие типы «грандиозного Я»:

1.      Богоподобно-грандиозное Я, осуществляющее функцию отторжения другого.

2.      Агрессивно-грандиозное Я, осуществляющее функцию разрушения другого.

3.      Альтруистически-грандиозное Я, осуществляющее функцию поддержки другого.

4.      Необыкновенно-грандиозное Я, осуществляющее функцию внушения восхищения другому (см.: [12. С. 65]).

Все эти виды грандиозного Я так или иначе имеют отношение к образу автора гуманитарного текста. Нарциссизм философа отличен от иных нарциссизмов по своим фундаментальным характеристикам. Философ отстранен, невозмутим, не приемлет суеты. Ключевое понятие здесь — введенный нами в оборот в других текстах [14; 15; 16] концепт антиванитатизм — противосуетность. Этот концепт, без сомнения, кормится богоподобно-грандиозным Я. Напомним, о чем идет речь.

Это — существующая в рамках различных дискурсивных стратегий тенденция к диагностике, развенчанию и преодолению всего «суетного». Позиция философа формируется как отстраненная от так называемой реальной жизни, полной суетных преходящих интересов.

«Суетное» в антиванитатистской дискурсивной стратегии противопоставляется «сущностному», «неподлинное» — «подлинному», «видимое» — «действительному», «поверхностное — глубокому», «временное» — «вечному». Антиванитатизм является весьма распространенной в культуре идеологемой. Он легитимирует философский и религиозный дискурсы, оправдывая позицию философа и священника в структуре и пространстве общества. Как нам представляется, своеобразный нарциссизм философа неразрывно связан с его исконной позицией в общественном пространстве. Своеобразие этой позиции включает в себя и некоторую отстраненность, но в то же время и своего рода «сверхприсутствие». Удаленность от мира «страстей» гарантировала в то же время возможность проникнуть «в суть вещей», т. е. оказаться в самом центре некоего экзистенциального пространства.

Антисуперэгойные аттраллюзии

История психотерапевтического дискурса, начиная с психоанализа, может быть представлена как история «борьбы с суперэго». В самом деле, влияние

этой инстанции на развитие невротических расстройств стало основной темой не только психоаналитических теорий. В той или иной редакции «антисуперэгойные» дискурсивные коды присутствуют во многих теориях других направлений.

Нам представляется очевидным, что любой концепт, помимо своего содержательного наполнения, обладает еще и неким образом. Собственно, аттрактивность любого дискурса определяют образы концептов, его наполняющих.

Ясно, что образ «суперэго» отличается весьма существенной непривлекательностью. Суперэго как инстанция «заставляет» человека трудиться, мешает наслаждаться, многое «хорошее», как, например, инцест, вообще сурово воспрещает. Лишенное серьезной поддержки во внутреннем пространстве личности, оно, суперэго, легитимировано преимущественно интерперсональными отношениями. Для нормального функционирования оно должно интенсивно поддерживаться извне. Эта поддержка осуществляется в значительной степени средствами принуждения. Понятно, что само по себе существование суперэго обеспечено возможностью наказания за отклонение от соблюдения неких правил и норм. Помимо всего прочего сюда относится и пенитенциарная система. Суперэго получает свое самое полное воплощение в пенитенциарных проектах. Вне этих факторов суперэго является на самом деле весьма хрупкой конструкцией.

Для европейского «антисуперэгойного» движения в качестве точки отсчета может служить провозглашение Ф. Ницше «Смерти Бога». Вообще же идеологических оснований для разрушения европейского суперэго достаточно много. Всеобщая атеизация плюс секуляризация вкупе с сексуальной революцией, левым движением в культуре и политике — все эти процессы имеют в качестве «врага» одну общую мишень.

С другой стороны, в XX в. оказались скомпрометированы и «факторы поддержки» суперэго. Коренная сущность праворадикального политического движения в Европе (германского нацизма, например) — это жесткая поддержка европейского суперэго. Леворадикальное (первоначально антисуперэгойное) политическое движение (в Советской России, например) после начального освобождающего угара первых лет революции впоследствии переродилось в «просуперэгойное».

Крах обоих «просуперэгойных» проектов дал мощный толчок к дальнейшему ослаблению «суперэгойной» составляющей европейской культуры. При этом важно отметить, что «гиперсуперэгойные» проекты — ГУЛАГ, Освенцим, а также их восточные аналоги (кампучийский, например) поставили под сомнение старую пенитенциарную систему.

Ослабление суперэго изгнало из клиник и врачебных кабинетов большую истерию, как это предсказывали психоаналитики. Суперэго европейского генеза «добили» левые авторы в 60—70-х гг. и позднее. Маркузе и Фуко — радикальные враги суперэго. Деконструкция Деррида в известном смысле «венчает» развитие левого дискурса.

Феномен «деидеологизации общества» тоже встроен во все эти процессы. Идеология — типичный «суперэгойный» продукт. С другой стороны, то, что Лиотар обозначал как «крушение метанарративов» [10], на самом деле есть крушение суперэго.

Очень важно отметить в этой связи, что этика в XX в. потеряла свою привлекательность для философов. Этический дискурс является нормативно-предписывающим и, следовательно, по природе своей — «суперэгойным».

Интенсивное развитие психотерапии в XX в. связано с разрушением этического дискурса, иначе говоря, психология пришла на смену этике. Вместо того чтобы исполнять этические предписания, стали заниматься негативными последствиями их нудительного исполнения.

В режиме исключительно интенсивного противосуперэгойного дискурса писал в свое время Г. Маркузе. Любая репрессивная тенденция отслеживалась им и обретала статус мишени для уничтожения.

«Более того, в то время как любая форма принципа реальности требует значительного репрессивного контроля над инстинктами, специфически исторические институты принципа реальности и специфические интересы господства вводят над ними дополнительный контроль, неизбежный в цивилизованном человеческом сообществе. Этот дополнительный контроль, необходимость которого проистекает из самой специфики институтов господства, мы и обозначаем как прибавочное подавление» [11. С. 30].

История культуры для Маркузе есть в первую очередь история репрессии сексуальности. История культуры не имеет для него никакого позитивного значения, а только негативное: «Основное и прибавочное подавление неразделимо переплелись в истории цивилизации; при этом нормальный прогресс к генитальности был организован таким образом, что частичные влечения и их “зоны” были десексуализированы для того, чтобы удовлетворить специфическим требованиям социальной организации человеческого существования» [11. С. 31].

Для другого «суперэго-борца», М. Фуко, невыносима сама идея негации сексуальности. Он рассматривает как преступление любое проявление репрессии секса, впадая при этом в праведный пафос: «По какой спирали мы пришли к такому вот утверждению, что секс отрицается, к тому, чтобы демонстративно показывать, что мы его прячем, чтобы говорить, что мы его замалчиваем, и все это — формулируя его в самых откровенных словах, пытаясь показать его в его самой обнаженной реальности, утверждая его в позитивности его власти и его эффектов? Конечно же, есть все основания спросить себя, почему так долго секс ассоциировался с грехом, — нужно было бы еще посмотреть, каким образом образовалась эта ассоциация, и воздержаться от того, чтобы глобально и поспешно говорить, что секс был “осужден”, — но точно так же следовало бы спросить себя, почему мы так сильно казним себя сегодня из-за того, что когда-то сделали его грехом. Какими путями пришли мы к тому, чтобы чувствовать “вину” перед своим сексом? И быть цивилизацией настолько уникальной, чтобы говорить себе о самой себе, что она долгое время “грешила” и “грешит” еще и сегодня против секса — злоупотреблением властью» [17. С. 106].

М. Фуко высказывается по этому поводу в крайне радикальном тоне. Он готов не просто к теоретизированию, но к длительной борьбе и жертвам. Он вовсе не преуменьшает размеры опасности, подчеркивает трудности неизбежной борьбы и бесстрашно демонстрирует свою героическую позицию. Не даром ведь его экзистенциальный враг — это вся система власти современного общества, многолетняя традиция.

«И что если они говорят о нем так много и так долго, то это потому, что подавление это глубоко укоренилось, что у него крепкие корни и причины, что оно оказывает на секс столь сильное давление, что одно лишь обличение никоим образом не сможет нас от него избавить; эта работа может быть только длительной. Без сомнения, тем более длительной, что власти свойственно — и в особенности власти, подобной той, которая действует в нашем обществе, — быть репрессивной и с особой бдительностью подавлять всяческую бесполезную энергию, интенсивность удовольствий и всякого рода неупорядоченное поведение. Нужно, значит, быть готовым к тому, что последствия освобождения от этой репрессивной власти дадут себя знать очень не скоро: попытка говорить о сексе свободно и принимать секс в его реальности столь чужда основной линии всей, теперь уже тысячелетней, истории и к тому же столь враждебна присущим власти механизмам, что затея эта, прежде чем достичь успеха в своем деле, обречена на долгое топтание на месте» [17. С. 107].