6
ОТ КЛАССИЧЕСКОЙ К ОРГАНИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ*
В. П. ЗИНЧЕНКО
Н. А. Бернштейн писал, что обучающийся движению устанавливает, «как будут выглядеть (снаружи) те движения, из которых слагается изучаемый им навык» [1; 172]. А. В. Запорожец впоследствии заметил, что движение может рассматриваться как внешний объект и даже как внешний субъект. Этот интересный ход мысли можно обозначить как объективацию или даже персонификацию движения. Нужно понять, как объективация достигается индивидом. Н. А. Бернштейн выделяет фазу обучения, на которой обучающийся «доходит до того, как должны ощущаться (изнутри) и сами эти движения, и управляющие ими сензорные коррекции» (там же). Он далее пишет, что эти секреты нельзя растолковать никаким показом. Тем более нельзя их изобразить знаками или описать словами.
Но что означает «ощущение изнутри»? Ответ на этот вопрос дан в исследовании М. И. Лисиной, выполненном по замыслу и под руководством А. В. Запорожца. Замысел состоял в том, чтобы показать, что «ощущаемость афферентных импульсов от собственных реакций играет важную роль в превращении последних из непроизвольных в произвольные» [10; 80]. Это положение было доказано в экспериментах с вегетативными функциями, когда испытуемые научились ощущать свои сосудистые реакции и управлять ими. Экспериментальный прием, использованный М. И. Лисиной, состоял в том, что она обеспечила испытуемым дополнительную сигнализацию об их сосудистых реакциях, в том числе и визуальное наблюдение за своей плетизмограммой. Плетизмограмма в этом исследовании выполняла знаковые функции психологического орудия. Испытуемые ее видели, но для управления сосудистыми реакциями этого было мало. Нужно было научиться их ощущать, объективировать и соотносить с плетизмограммой. На основе полученных результатов А. В. Запорожец сделал вывод о том, что «ощущаемость движений является не только
7
обязательным спутником их произвольности, но и необходимой ее предпосылкой. Прежде чем превратиться в произвольно управляемое движение должно стать ощущаемым» [10; 88]. Это исследование выполнено в русле идей Н. А. Бернштейна и Л. С. Выготского, в мировоззрении которых, несомненно, имелись сходные черты [21]. Л. С. Выготский писал, что «осознание и овладение идут рука об руку... Осознать — значит в известной мере овладеть» [3, т. 5; 251]. В экспериментах М. И. Лисиной произошло «ощущение изнутри», осознание и на этом основании овладение неуправляемыми в обычных условиях сосудистыми реакциями. Благодаря знаковой функции психологического орудия возникла способность «ощущения изнутри», сформировался функциональный орган-новообразование. Более того, движение, видимое снаружи и ощущаемое изнутри, — это уже не просто движение, а динамический осмысленный образ. Подобная интерпретация возможна и по отношению к более ранним экспериментам по формированию способности к различению цвета кожей ладони, выполненных А. Н. Леонтьевым, В. И. Асниным, А. В. Запорожцем [29, т. 1; 143—183], и по отношению к более поздним экспериментам А. Н. Леонтьева, Ю. Б. Гиппенрейтер и О. В. Овчинниковой, посвященным формированию звуковысотного слуха [29, т. 2; 26—30]. Примечательно, что в случае цветоразличения испытуемые объективировали свои ощущения в адекватной для осязания форме. Они описывали их как дуновение ветерка, прикосновение пера птицы и т. п.
Эти, казалось бы, экзотические, с точки зрения культурно-исторической теории развития психики, исследования, к тому же проведенные на психофизиологическом и психофизическом материале, демонстрируют значение механизма опосредствования для формирования функциональных органов-новообразований. Эти же эксперименты свидетельствуют и о том, что сами вспомогательные средства, или психологические орудия, никуда не вращиваются. Они действительно выполняют роль средств, помогающих объективации, экстериоризации тех или иных субъективных состояний, аффективно-смысловых образований и т. п. Последние, будучи вынесены вовне и сохраняя свою субъективность, приобретают черты объективности. Однажды сложившись, они могут воспроизводиться в отсутствие вспомогательных средств. На основании приведенных примеров можно заключить, что сами вспомогательные средства не обладают никакими мистическими свойствами. Их значение открывается субъекту или строится им лишь по мере того, как он в результате осуществления удачных и неудачных действий наполняет их биодинамической, чувственной, аффективной тканью, своей субъективностью.
Здесь мы сталкиваемся со странной ситуацией. Авторы исследований, выполненных в точном соответствии с концептуальной схемой культурно-исторической психологии, используя «каузально-генетический метод», интерпретировали результаты в понятиях психологической теории деятельности. Можно предположить, что Л. С. Выготский предпочел бы интерпретировать их так, как это сделано выше, поставив акцент на открытии, формировании значения. Последователи Л. С. Выготского видели в то время за понятием значения преимущественно логическое содержание. Лишь постепенно они наполняли его психологическим содержанием, идя к этому через понятия операционального
8
и предметного значения. В 60-е гг. А. Н. Леонтьев, вернувшись к проблемам сознания, придал значению статус одной из важнейших его образующих. Затем В. В. Давыдов, изучая психологические функции значения, пришел к классификации видов обобщения [7].
В контексте настоящего изложения не столь важен способ интерпретации упомянутых результатов. Сейчас очевидно, что они оба равно необходимы и дополняют друг друга. Существенно другое. А. В. Запорожец, М. И. Лисина, А. Н. Леонтьев, а затем и многие другие вольно или невольно, осознанно или неосознанно проводили исследования как будто задуманные Л. С. Выготским. Они вслед за ним уходили от классических противопоставлений субъективного и объективного, материального и идеального, открывали для психологии новую онтологию.
Многие годы спустя после кончины Л. С. Выготского М. К. Мамардашвили, развивавший философскую проблематику формы превращенной, в поисках иллюстраций для своих размышлений постоянно обращался к психологической реальности, в том числе и к реальности сознания. Он искал адекватные ей наименования и термины: сращения субъективного и объективного, кентаврические образования, артефакты, функциональные органы, амплификаторы-усилители наших естественных способностей, новообразования и т. п. Все эти искусственные образования он называл «третьими вещами», «понимательными вещами», «интеллигибельной материей». К этому списку можно добавить и известные психологам понятия установок, доминант, предметных рецепторов, органов чувств-теоретиков, акцентуаций и пр.
Продолжающийся поиск наименований психологической реальности представляет собой уход от картезианской дихотомии души и тела, в том числе и уход от натуралистической трактовки внешнего (объективного) и внутреннего (субъективного), с которой связана столь же натуралистическая трактовка процессов интериоризации и экстериоризации. Попробуем в очередной раз разобраться в них.
*
Уж так сложилось, что любой уважающий себя автор, пишущий о Л. С. Выготском, выходит на знакомую психологам задолго до Л. С. Выготского тропу интериоризации — экстериоризации, которая многим все еще кажется столбовой дорогой психологии развития и обучения. Не могу пройти мимо и я.
Первый процесс — это вращивание внешней предметной деятельности и ее средств в деятельность внутреннюю; второй — выход внутренней деятельности наружу, вовне. Мне кажется, что от длительного употребления понятий «интериоризация» и «экстериоризация» стоящая за ними реальность перестала восприниматься как драма и загадка развития. Эти понятия стали схематизмом психологического сознания, а стоящие за ними процессы уподобились «водопроводной логике», как в задачках для V класса «о бассейнах и портвейнах» (столько-то куда-то втекает и сколько-то оттуда вытекает...).
Но главное даже не в этом. Если мы хоть как-то представляем себе предметную деятельность, т. е. «оттуда», то уже совершенно смутно представляем себе, «куда». П. Я. Гальперин говорил, что за интериоризированной операцией — идеальный
9
план, «чистая мысль». А. Н. Леонтьев говорил, что за ней — грандиозная работа мозга, что, между прочим, входило в противоречие с его же утверждением об экстракортикальности функциональных органов. Как будто за предметной деятельностью со всеми ее действиями и операциями нет идеального плана, замыслов, помыслов, умыслов, «задней мысли» или работа мозга за ней менее грандиозна.
За употреблением понятия «интериоризация» стояла и другая логика: «Только в генезисе, — писал П. Я. Гальперин, — раскрывается подлинное строение психических функций; когда они окончательно сложатся, строение их становится неразличимым, более того, — “уходит в глубь” и прикрывается “явлением” совсем другого вида, строения и природы» [4; 26]. Золотые слова! Сказано удивительно точно. Но сказанное не может служить основанием для отрицания возможностей изучения этих «явлений» совсем другого вида, природы и строения. Хотя сказанное может служить и служило самому П. Я. Гальперину основанием для отказа от исследования «ушедшего вглубь». Помню, когда я высказывал ему свое недоумение по поводу того, что среди его этапов формирования умственных действий отсутствует этап формирования образа, оперирования и манипулирования им, он отвечал мне, чтобы я не толкал его на «дырявый мост» субъективности, в которой трудно разобраться. Я меньше всего склонен сомневаться в продуктивности каузально-генетических методов исследования, методов целенаправленного формирования перцептивных, мнемических или умственных действий, «генетико-моделирующих экспериментов» — по терминологии В. В. Давыдова. Они приносили и будут приносить замечательные результаты. Но их развитие и применение не отрицает, а предполагает исследование строения, функциональной структуры и микроструктуры, функционального генеза, микрогенеза и микродинамики уже «окончательно сложившегося, ставшего неразличимым». Эти «ушедшие вглубь явления» и есть формы превращенные (или извращенные). Они представляют собой вызов любой теории интериоризации, который современная психология уже приняла [5], [9], [34].
В этом деле ориентиром должны стать соображения Л. С. Выготского о том, что «при вращивании, т. е. при переходе функции внутрь, происходит сложнейшая трансформация всей ее структуры. Существенными моментами, характеризующими трансформацию, следует считать, как показывает экспериментальный анализ, 1) замещение функций, 2) изменение натуральных функций (элементарных процессов, лежащих в основе высшей функции и входящих в ее состав) и 3) возникновение новых психологических функциональных систем (или системных функций), принимающих на себя то назначение в общей структуре поведения, которое ранее выполнялось частными функциями» [3, т. 6; 15]. И далее резюме: «В результате всех изменений новая функция памяти (внутренне опосредованный процесс) только по имени совпадает с элементарными процессами запоминания; по внутренней сущности это специфическое новообразование со своими особыми законами» (там же; 16). В этих отрывках «вращивание» оказывается не более чем метафорической симптоматикой сложнейших процессов, ведущих к возникновению новообразований, новых психологических функциональных
10
систем, или функциональных органов, если пользоваться термином А. А. Ухтомского.
Пока не удастся освободиться от натуралистически понимаемого внутреннего, которое сродни столь же натуралистически понимаемому З. Фрейдом бессознательному, интериоризацию можно будет толковать как «вращивание» в никуда. А. Н. Леонтьев ощущал возможность такого толкования, поэтому он в последних работах оговаривал, что в процессах интериоризации внутренний план впервые рождается. Это подразумевало бы прослеживание дальнейшей судьбы «новорожденного», чего он не сделал. Но и сказанного им достаточно для утверждения, что интериоризация — это одновременно и вращивание, и выращивание. Если есть выращивание, то это, по крайней мере, не захоронение предметной (или социальной!) деятельности «внутрь», не погружение ее в некий «физикальный низ» или выпадение в осадок. Это и не фрейдовское вытеснение из памяти в бессознательное. Кстати, З. Фрейд тоже использовал при описании этого явления термин «интериоризация». Вытеснение на самом деле представляет собой деятельностно-семиотическую переработку когда-то случившегося и оставшегося в памяти. Притом переработку аффективно окрашенную, после которой событие всплывает в сознании (или влияет на действие) с точностью до наоборот [22]. Если для характеристики психоанализа использовать термины «интериоризация — экстериоризация», то техника психоанализа предполагает последнюю. В этом смысле она противоположна технике формирования умственных действий с понятиями и значениями.
Натуралистическое понимание идеи интериоризации довольно надолго задержало исследование предметной деятельности и предметного действия как таковых. Хорошо еще, что Н. А. Бернштейн не был захвачен этой идеей и понимал предметное действие не как данность, а как заданность. Психологи же как бы сомневались в самодостаточности предметного действия и рассматривали его не столько как фундамент высших психических функций, сколько как трамплин, облегчающий прыжок к восприятию, памяти, мышлению, эмоциям. А. В. Запорожец, А. Н. Леонтьев, С. Л. Рубинштейн даже выстраивали систему аргументов в пользу трактовки движения и предметного действия как такого же полноценного предмета психологического изучения, каким являются восприятие, память, мышление. Но им не терпелось перейти, прыгнуть от действия к высшим психическим функциям, к числу которых действие они все же не относили. Вспомним П. Я. Гальперина. Его первые замечательные исследования были посвящены орудийным (предметным) действиям ребенка. Затем он оставил их и перешел к изучению умственных действий. Пожалуй, лишь А. В. Запорожец поступил наоборот. Начав с сенсорных и интеллектуальных действий, он обратился к изучению произвольных движений и действий.
Поиск, ориентировка, запоминание, решение — это высшее, а исполнение — оно и есть исполнение, оно служебное, само собой разумеющееся, элементарное, почти низшее. Хотя это последнее слово не произносилось, но оно подразумевалось. А от низшего, естественно, хочется быстрее перейти к высшему. И переходили, ссылаясь на теорию интериоризации, согласно которой практическое действие с весомыми, грубыми, зримыми предметами вращивается, постепенно
11
переходит в тонкую идеальную материю собственно психического, во внутренний план умственной деятельности. На такую позицию наталкивало и принятое Л. С. Выготским деление психических функций на натуральные и культурные, на низшие и высшие, хотя сам он причислял движение именно к высшим функциям восприятия, памяти, внимания и связывал с развитием символической деятельности [3, т. 6; 54].
Такая логика кажется бесспорной, самоочевидной, эмпирически оправданной. И в самом деле, ребенок сначала считает палочки пальцами, потом громким голосом, потом только глазами и голосом, потом «про себя» и, наконец, в уме. Это столь наглядно, что даже кажутся излишними экспериментальные исследования, вскрывшие, впрочем, не только удивительно интересные детали обучения, но и уроки предметности, которые сохраняют высшие психические функции, несмотря на свою последующую автономизацию от предметного действия.
Еще раз об этой логике. Внешнее предметное действие реализует идеальный замысел и умирает в продукте — или интериоризируется. А раз у предметной деятельности все равно такая судьба, то зачем ее исследовать? Достаточно признать действие исходной единицей анализа всей психики, неразвитым началом развитого целого, а затем найти или выбрать такое действие, которое скончалось бы, куда-то вросло, будь то голова, мозг, идеальный план и т. д. Хотя для того, чтобы нечто вросло куда бы то ни было, а тем более было способно что-то породить, это нечто должно само уже быть. Оно должно появиться, родиться, как-то оформиться, хотя бы подрасти, приобрести порождающие способности.
Простая двигательная реакция в ответ на стимул тоже представляет собой предметное действие. Реакция может повторяться бесконечно, но она ничего не породит и никуда не врастет. Она или выполняется или не выполняется. Равным образом и более сложные формы предметного действия не интериоризируются, они сохраняются как таковые, могут бесконечно совершенствоваться или разрушаться от неупотребления. Иное дело, что предметная деятельность и предметные действия составляют фундамент развития высших психических функций. В этом правы создатели и последователи психологической теории деятельности. Но об этом чуть позже, а сейчас вернемся к логике Л. С. Выготского.
Начнем с первого хода Л. С. Выготского. Психическая функция рождается дважды. Заметим: рождается! — сначала в совместной (согласно Д. Б. Эльконину, в совокупной) деятельности, а затем в индивидуальной. Развитие идет от интериндивидной к интраиндивидной деятельности. Один субъект делится своей предметной деятельностью и ее средствами-медиаторами с другим. В этом смысл понятия интериоризации у Л. С. Выготского. Не телепатия, а реальная хорошо или плохо организованная передача деятельности и второе, а не первое рождение (а не интериоризация) высших психических функций. Согласно П. Я. Гальперину, то, что у Л. С. Выготского — рождение, есть результат интериоризации. В концептуальной схеме П. Я. Гальперина передача предметной деятельности и первое рождение высших психических функций, да и самой предметной деятельности остались за скобками. Он убрал посредника-взрослого, который был у Л. С. Выготского и к которому вернулись позже Д. Б. Эльконин, В. В. Давыдов,
12
В. В. Рубцов и Б. Д. Эльконин. П. Я. Гальперин рассматривал вторую производную интериоризации, или интериоризацию второго порядка, что вовсе не уменьшает его заслуг в анализе процессов формирования умственных действий. Но нужно ли умножать сущности?
Не вина, а беда советской психологии состоит в том, что в ней не было построено теоретическое понятие «предметной деятельности». На это недавно обратил внимание А. М. Пятигорский. Такая работа была начата Э. В. Ильенковым, В. В. Давыдовым, Э. Г. Юдиным. Но философское понятие предметной деятельности, так же как понятия внешнего и внутреннего, до сего времени используется в контексте психологии вполне натуралистически. Резонно задаться вопросом: почему именно понятия «предметная деятельность» и «предметно-практическая деятельность», а не близкое или даже эквивалентное им в философии Г. Гегеля и К. Маркса понятие «духовно-практическая деятельность» вошли в психологию? Почему С. Л. Рубинштейн и А. Н. Леонтьев предпочли первое, а не второе понятие? С социологической точки зрения это вполне понятно. У них не было выбора. В доме повешенного не говорят о веревке. В условиях советского идеологического общежития было не до духовности с ее сомнительными ценностями. Главное — практика, которая все на свете — основа познания, критерий истины и высшая ценность. Введение в то время понятия предметной деятельности было почти подвигом, своего рода вызовом, протестом против начинавшейся эпохи полудеятельности и пустого активизма. Но при его введении из него постепенно вытравлялись не только духовность, идеальное, принадлежащие субъекту деятельности, но и душа ее объекта-предмета, которая вкладывалась в него при его создании. Предмет утратил символические функции, свойства утвари — тварности. Даже предметы искусства должны были быть только реалистическими, отвечать идеологии и обладать наперед заданными свойствами. Деятельность получила странные эпитеты: не духовная, а материальная (по механизмам — рефлекторная), у П. Я. Гальперина — часто материализованная. Кстати, последний термин весьма разумен и был, видимо, введен не без свойственной Петру Яковлевичу иронии. Ведь материализоваться может лишь духовное, идеальное. По отношению к материальному термин «материализация» не имеет смысла.
После такой редукции духовно-практической деятельности к предметной психология могла с успехом обосновывать диалектико-материалистические трюизмы о первичности — вторичности (ср.: А. А. Зиновьев: «Материя — Оне первичны»). Деятельность с выпущенной из нее душой не только могла, но и должна была куда-то интериоризироваться, использовать шанс для приобретения хотя бы в интраиндивидном пространстве чудом сохранившихся черт духовности или душевности. Принципиальная схема была подобна лысенковской: посеяли одно, а выросло совсем другое. Разумный биосоциальный закон «Что посеешь, то и пожнешь» советской власти был неписан, как, впрочем, и другие законы (напомню ее подлинный гимн: «Мы пожнем и посеем и вспашем»). И действительно, сеяли пшеницу, пожинали овсюг, сеяли материю, пожинали сознание, сеяли мир, пожинали войну. Правда, когда сеяли войну, пожинали ее же...
Очень удобная наука диалектика. Она позволяла планировать возникновение
